вторник, 19 октября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Я знаю, болезнь моя неизлечима, но я уверен, что можно принять меры к тому, чтобы ход её был менее скор. Не считайте меня глупым, что я так торгуюсь из-за нескольких месяцев, но вы поймёте, что они могут быть для меня ценны по многим причинам. Я с наслаждением начинаю думать о том, что выпущу две или три иллюстрированные вещицы…
понедельник, 18 октября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Тише. Это играет Моцарт.
If I am not grotesque I am nothing.
Отказываюсь от сладкого - просто не хочу.
От конфет и поцелуев.
Слушаю истории про Баха, плавающая мягкая речь рассказчика завораживает. Он говорит о короле-флейтисте.
Мне нравится его голос, тону, но не захлебываюсь - дышу.
Давно забытое чувство. Теплое и важное. Восхищение.
Ты не слушаешь, тебе не интересно. Ты пихаешь меня острым локтем, когда рассказчик оговаривается или ставит ударение не туда. К чему тебе эти ошибки, когда речь идет о божественном Бахе и шести новых роялях?
Глупый ты мальчик.
От конфет и поцелуев.
Слушаю истории про Баха, плавающая мягкая речь рассказчика завораживает. Он говорит о короле-флейтисте.
Мне нравится его голос, тону, но не захлебываюсь - дышу.
Давно забытое чувство. Теплое и важное. Восхищение.
Ты не слушаешь, тебе не интересно. Ты пихаешь меня острым локтем, когда рассказчик оговаривается или ставит ударение не туда. К чему тебе эти ошибки, когда речь идет о божественном Бахе и шести новых роялях?
Глупый ты мальчик.
воскресенье, 17 октября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Старые письма не приносят ничего, кроме пыли.
Делаю из них легких журавлей и сжигаю в камине, ломая тонкие шеи черной кочергой.
По дому расползается вонь от горящих перьев и костей.
Скоро вывтетрится. Из головы и сердца. Ужасное зловоние.
Делаю из них легких журавлей и сжигаю в камине, ломая тонкие шеи черной кочергой.
По дому расползается вонь от горящих перьев и костей.
Скоро вывтетрится. Из головы и сердца. Ужасное зловоние.
пятница, 15 октября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Если я выпрямляюсь, то слепну от близости солнца и замерзаю от холода неба.
Позвольте мне остаться в ваших глазах сутулым, но зрячим и согретым.
Прбовать на вкус опавшие листья, ласкать пальцами горькую дубовую кору - она приятна на ощупь, такая сухая и шероховатая, надежная в своей грубости.
Скупые лица, скованные лицемерием, пинаю их, раскидываю, как осеннюю листву, бью о стены и столбы. Они лопаются и заливают гнилью мостовые. Не поскользнуться бы, оступишься - и не отмыться никогда. Видел людей, не удержавшихся на льду общественной молвы, жалкое зрелище. Выучиться ходить осторожно жизненно необходимо. Все учатся. Но многие падают. Редко когда на колени.
Рассветы алые, закаты желтые, лишь это позволяет не перепутать время суток. Или наоборот?
Мосты растворяются в тумане, и я жалею, что не очень хорош в живописи. Описал бы это музыкой, но это язык, доступный лишь автору. Мир ассоциативных звуков.
Сегодня в театр. Не знаю, зачем хожу. Наверное, иногда в душе поселяется тоска по людям, по большому скоплению, по бессмысленному стаду, которым можно любоваться. Или ненавидеть.
Впрочем, я не жалуюсь.
Позвольте мне остаться в ваших глазах сутулым, но зрячим и согретым.
Прбовать на вкус опавшие листья, ласкать пальцами горькую дубовую кору - она приятна на ощупь, такая сухая и шероховатая, надежная в своей грубости.
Скупые лица, скованные лицемерием, пинаю их, раскидываю, как осеннюю листву, бью о стены и столбы. Они лопаются и заливают гнилью мостовые. Не поскользнуться бы, оступишься - и не отмыться никогда. Видел людей, не удержавшихся на льду общественной молвы, жалкое зрелище. Выучиться ходить осторожно жизненно необходимо. Все учатся. Но многие падают. Редко когда на колени.
Рассветы алые, закаты желтые, лишь это позволяет не перепутать время суток. Или наоборот?
Мосты растворяются в тумане, и я жалею, что не очень хорош в живописи. Описал бы это музыкой, но это язык, доступный лишь автору. Мир ассоциативных звуков.
Сегодня в театр. Не знаю, зачем хожу. Наверное, иногда в душе поселяется тоска по людям, по большому скоплению, по бессмысленному стаду, которым можно любоваться. Или ненавидеть.
Впрочем, я не жалуюсь.
понедельник, 11 октября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
- С самого рождения мне были известны две вещи, - говорит нервный франт и душит истерическую улыбку, - Первая заключается в том, что я стану известным на весь мир.
- А вторая? - покорно подхватываю мячик инициативы, наивно брошенный мне взглядом.
- Вторая - я убью себя сам. Я буду самоубийцей. Я уже стал знаменит. Теперь осталось дождаться часа.
Пожимаю плечами.
- А вторая? - покорно подхватываю мячик инициативы, наивно брошенный мне взглядом.
- Вторая - я убью себя сам. Я буду самоубийцей. Я уже стал знаменит. Теперь осталось дождаться часа.
Пожимаю плечами.
суббота, 09 октября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Мне, в общем-то, все равно, что скажут люди.
Я работаю ради работы, искусство ради искусства. Красота ради красоты.
Если за это еще и приплачивают, я только рад.
Ему не нравится.
Но я вижу дальше, это будет слишком гармонично, чтобы он мог оценить это сейчас.
Но пусть существует, пока не поздно.
А в целом, мне, в общем-то, и все равно.

Я работаю ради работы, искусство ради искусства. Красота ради красоты.
Если за это еще и приплачивают, я только рад.
Ему не нравится.
Но я вижу дальше, это будет слишком гармонично, чтобы он мог оценить это сейчас.
Но пусть существует, пока не поздно.
А в целом, мне, в общем-то, и все равно.

среда, 06 октября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Какие ужасные слова говорит мне женщина в уродливом платье грязно-сиреневого цвета.
Порой я жалею, что времена позволили женщинам раскрывать рты и играть в театрах.
Впрочем, из-за одной громкой и глупой представительницы нелепо клеймить прочих.
В театрах они служат украшением, если пьеса совершенно дрянная.
Пусть принимают мое молчание за загадочность, но мне же просто больно говорить, страшная усталость сковывает грудь.
Забавная полуправда всегда была мне по душе. Потому что сравнивать истину свою с истиной остальных более чем интересно и занятно. Я буду хмурить некрасивые брови и считать на французском про себя, умоляя разум вновь войти в берега.
Сестра говорит, что надо уехать к морю.
Я не жажду водяной пыли, но не против полюбоваться на пенные волны. Хочу выстроить из песка Галатею, а солнце обратит ее в стеклянный идол с заточенной внутри жаждой жизни, который смоет прибоем.
Быть может, мне даруют еще год.
Порой я жалею, что времена позволили женщинам раскрывать рты и играть в театрах.
Впрочем, из-за одной громкой и глупой представительницы нелепо клеймить прочих.
В театрах они служат украшением, если пьеса совершенно дрянная.
Пусть принимают мое молчание за загадочность, но мне же просто больно говорить, страшная усталость сковывает грудь.
Забавная полуправда всегда была мне по душе. Потому что сравнивать истину свою с истиной остальных более чем интересно и занятно. Я буду хмурить некрасивые брови и считать на французском про себя, умоляя разум вновь войти в берега.
Сестра говорит, что надо уехать к морю.
Я не жажду водяной пыли, но не против полюбоваться на пенные волны. Хочу выстроить из песка Галатею, а солнце обратит ее в стеклянный идол с заточенной внутри жаждой жизни, который смоет прибоем.
Быть может, мне даруют еще год.
If I am not grotesque I am nothing.
20.12.2007 в 21:26
Пишет [J]Vintervar [DELETED user][/J]:Уайльд и Обри Бердсли
“Beardsley’s art is cruel and evil and so like dear Aubrey,
who has a face like a silver hatchet, and grass-green hair”.
(O. W.)

Это Уайльд на иллюстрации с Иродиадой — с какой изощренной издевкой он изображен! В облачении Гермеса, судя по крылатому шлему и жезлу, но слишком обрюзгший для такого божества — и увенчанный совой Афины. В этих работах среди тонких линий, обрисовывающих и прекрасное, и ужасное, вплетено также нечто глумливое: ведь и у самой Саломеи на книжной этажерке де Сад, «Золотой осел», «Манон Леско» и т. д. — и все это уже личные шпильки Бердсли. Хотя с созданным им великолепным воплощением «Саломея» Уайльда связана весьма крепко, отношение последнего широко известно: “I admire, but I do not like Aubrey’s illustrations. They are too Japanese, while my play is Byzantine”.
И как выразился сам Бердсли:
“I have one aim—the grotesque. If I am not grotesque I am nothing”.
URL записи“Beardsley’s art is cruel and evil and so like dear Aubrey,
who has a face like a silver hatchet, and grass-green hair”.
(O. W.)

Это Уайльд на иллюстрации с Иродиадой — с какой изощренной издевкой он изображен! В облачении Гермеса, судя по крылатому шлему и жезлу, но слишком обрюзгший для такого божества — и увенчанный совой Афины. В этих работах среди тонких линий, обрисовывающих и прекрасное, и ужасное, вплетено также нечто глумливое: ведь и у самой Саломеи на книжной этажерке де Сад, «Золотой осел», «Манон Леско» и т. д. — и все это уже личные шпильки Бердсли. Хотя с созданным им великолепным воплощением «Саломея» Уайльда связана весьма крепко, отношение последнего широко известно: “I admire, but I do not like Aubrey’s illustrations. They are too Japanese, while my play is Byzantine”.
И как выразился сам Бердсли:
“I have one aim—the grotesque. If I am not grotesque I am nothing”.
пятница, 01 октября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
I am now eighteen years old, with a vile constitution, a sallow face and sunken eyes, long red hair, a shuffling gait and a stoop.


четверг, 30 сентября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Смешной оказался мальчик.
Смотрел на меня светлыми глазами и поминутно заливался ярким румянцем. А еще он постоянно теребил свои нежные волосы, и крутил в тонких пальцах китайскую монетку с квадратной дыркой - говорил, что талисман. Я могу ему поверить. У меня тоже были талисманы, но они все погибли в страшных мучениях на костре недоверия.
Немного нервические движения его белых рук завораживали меня, как флейта в ладонях укротителя змей - черную кобру.
- Знаете ли вы, что этой стране больше не нужны революции?
Откуда мне знать, я давно не живу в этой стране, только тело мое, шаркающее и кашляющее, остается на этих берегах, а сам я всегда открывал глаза на берегах золотистых рек и сверкающих морей, я, легкий и крепкий, бегал по драгоценным белоснежным пескам и обрывал душистые травы в туманных лесах. Нет меня здесь, что мне революции.

Смотрел на меня светлыми глазами и поминутно заливался ярким румянцем. А еще он постоянно теребил свои нежные волосы, и крутил в тонких пальцах китайскую монетку с квадратной дыркой - говорил, что талисман. Я могу ему поверить. У меня тоже были талисманы, но они все погибли в страшных мучениях на костре недоверия.
Немного нервические движения его белых рук завораживали меня, как флейта в ладонях укротителя змей - черную кобру.
- Знаете ли вы, что этой стране больше не нужны революции?
Откуда мне знать, я давно не живу в этой стране, только тело мое, шаркающее и кашляющее, остается на этих берегах, а сам я всегда открывал глаза на берегах золотистых рек и сверкающих морей, я, легкий и крепкий, бегал по драгоценным белоснежным пескам и обрывал душистые травы в туманных лесах. Нет меня здесь, что мне революции.

If I am not grotesque I am nothing.
Если бы я мог подняться на тех крыльях, что плескаются на ветру за моей спиной, я бы улетел на них к самому солнцу, чтобы опалить свое лицо и выжечь глубину своих глаз.
Окружающие не видят черного как смоль оперения и думают, что я немного сутулюсь, стесняясь своей конституции. Пусть думают, мне, в общем-то, нет никакого дела до их ленивых медлительных мыслей. Наверное, я буду сто лет как мертв, когда они разглядят эти крылья.
Когда П.-К. воскликнула "Ах, вы похожи на печального ангела!", в здрогнул, уверовав в то, что уж она-то, эта богиня, видит всего меня насквозь. Но я ошибался - у ангельской натуры множество примет, не только гигантские слабые крылья. Но с чего бы ангелу быть печальным?
В церкви подобные вопросы считались богохульством и я вынужден был молчать и рассматривать прекрасное тело Христа на огромном распятии. Тонкое и нежное, и чья рука поднялась истязать его? Поистине, Магдалена не сбежала от искушения, она пошла за ним. Я бы тоже пошел. Но в наш век распинают не тело, но сердце, растянув его крючками язвительных слов на дыбе унижения и боли.
Я совершенно забыл сказать, что рад, когда ты приходишь ко мне. Только не трогай черновики и мы останемся друзьями.
Приснилось, как они называют милейшего Бобби моим покровителем и отчего-то устыдился этого уродливого ярлыка на его чистой душе. Есть в покровителях что-то от снисходительных толстокожих кошельков с искривленными губами и жирными пальцами.
Не желаю такой участи доброму Бобби.
Окружающие не видят черного как смоль оперения и думают, что я немного сутулюсь, стесняясь своей конституции. Пусть думают, мне, в общем-то, нет никакого дела до их ленивых медлительных мыслей. Наверное, я буду сто лет как мертв, когда они разглядят эти крылья.
Когда П.-К. воскликнула "Ах, вы похожи на печального ангела!", в здрогнул, уверовав в то, что уж она-то, эта богиня, видит всего меня насквозь. Но я ошибался - у ангельской натуры множество примет, не только гигантские слабые крылья. Но с чего бы ангелу быть печальным?
В церкви подобные вопросы считались богохульством и я вынужден был молчать и рассматривать прекрасное тело Христа на огромном распятии. Тонкое и нежное, и чья рука поднялась истязать его? Поистине, Магдалена не сбежала от искушения, она пошла за ним. Я бы тоже пошел. Но в наш век распинают не тело, но сердце, растянув его крючками язвительных слов на дыбе унижения и боли.
Я совершенно забыл сказать, что рад, когда ты приходишь ко мне. Только не трогай черновики и мы останемся друзьями.
Приснилось, как они называют милейшего Бобби моим покровителем и отчего-то устыдился этого уродливого ярлыка на его чистой душе. Есть в покровителях что-то от снисходительных толстокожих кошельков с искривленными губами и жирными пальцами.
Не желаю такой участи доброму Бобби.
If I am not grotesque I am nothing.
Видел чудесное.
Молодой человек примерно моих лет с юношей лет девятнадцати. Первый - серьезный и слегка печальный, второй - энергичный и смешливый. Они кормили голубей в парке, точнее, кормил младший, а старший смотрел на своего беспокойного спутника так внимательно, как мать смотрит за шаловливым ребенком.
Юноша явно имел какую-то сильнейшую власть над молодым человеком, потому что любая выходка и громкое слово оставались безнаказанными. Когда старший поймал мой откровенно любопытный взгляд, то смутился и попытался спрятать глаза, затем посмотрел на меня и, указав на юношу, одними губами прошептал: "Брат". Младший тут же уставился на меня веселыми глазами, подмигнул и послал воздушный поцелуй. Я поймал его и прижал к сердцу. Мальчик засмеялся и повис на шее у брата, что-то шепча ему в ухо. Но тот лишь отрицательно покачал головой, обнял своего спутника за плечи, скорее чтобы удержать неугомонного рядом с собой, чем для простого объятия, и повел его прочь от людных улиц.
Не знаю, что связывает их, кроме родства. Быть может, какая-то страшная тайна. Хотел бы я подсмотреть ее в темноте ночи.
Молодой человек примерно моих лет с юношей лет девятнадцати. Первый - серьезный и слегка печальный, второй - энергичный и смешливый. Они кормили голубей в парке, точнее, кормил младший, а старший смотрел на своего беспокойного спутника так внимательно, как мать смотрит за шаловливым ребенком.
Юноша явно имел какую-то сильнейшую власть над молодым человеком, потому что любая выходка и громкое слово оставались безнаказанными. Когда старший поймал мой откровенно любопытный взгляд, то смутился и попытался спрятать глаза, затем посмотрел на меня и, указав на юношу, одними губами прошептал: "Брат". Младший тут же уставился на меня веселыми глазами, подмигнул и послал воздушный поцелуй. Я поймал его и прижал к сердцу. Мальчик засмеялся и повис на шее у брата, что-то шепча ему в ухо. Но тот лишь отрицательно покачал головой, обнял своего спутника за плечи, скорее чтобы удержать неугомонного рядом с собой, чем для простого объятия, и повел его прочь от людных улиц.
Не знаю, что связывает их, кроме родства. Быть может, какая-то страшная тайна. Хотел бы я подсмотреть ее в темноте ночи.
среда, 29 сентября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Так странно смотреть на свои работы, напечатанные в журналах.
Словно чужие и совершенно не мои.
Вижу массу ошибок и не могу устранить. А качество печати добавляет немало лишних деталей и штрихов.
Я печален, как осенние сумерки.

Словно чужие и совершенно не мои.
Вижу массу ошибок и не могу устранить. А качество печати добавляет немало лишних деталей и штрихов.
Я печален, как осенние сумерки.

понедельник, 27 сентября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Я не хочу танцевать с тобой.
Твои руки слишком жаркие, дыхание зловонно, на носках тяжелых ботинок острые шипы, которые так и норовят разодрать мне лодыжки. Нет, я отказываюсь от этого пугающего танго.
Веселый американец закладывает руки за спину и весело щебечет о красных каньонах под голубыми небесами.
Я понимаю чуть меньше половины слов, но мне достаточно, чтобы поселить в душе мечту о необычайной Америке.
Смотрю в светлые глаза американца и вижу в них раздутую гордость и любовь чудовищной силы. Если бы так любили женщину, она бы не выдержала этого груза. А юная страна Америка выдержит и не такое.
Твои руки слишком жаркие, дыхание зловонно, на носках тяжелых ботинок острые шипы, которые так и норовят разодрать мне лодыжки. Нет, я отказываюсь от этого пугающего танго.
Веселый американец закладывает руки за спину и весело щебечет о красных каньонах под голубыми небесами.
Я понимаю чуть меньше половины слов, но мне достаточно, чтобы поселить в душе мечту о необычайной Америке.
Смотрю в светлые глаза американца и вижу в них раздутую гордость и любовь чудовищной силы. Если бы так любили женщину, она бы не выдержала этого груза. А юная страна Америка выдержит и не такое.
суббота, 25 сентября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Завороженно застывать на месте, глядя как сыпятся со старой липы золотые листья, точно лунные гульдены с щедрого месяца. Протягивать руки ледяным солнечным лучам, обжигая пальцы, морщиться от легкой боли. Поднимать глаза к невыносимо синему небу, верить в то, что это не последняя осень.
Осень... Золотоволосая красавица с холодными щеками была создана богами для богов, так зачем ее оскверняют своим присутствием люди и звери?
Задыхаюсь от свежести парков, от стремительности дней, от ярких красок. Что остается мне? Глубокая чернота на белизне, яркая кровь на нежном шёлке.
Осень... Золотоволосая красавица с холодными щеками была создана богами для богов, так зачем ее оскверняют своим присутствием люди и звери?
Задыхаюсь от свежести парков, от стремительности дней, от ярких красок. Что остается мне? Глубокая чернота на белизне, яркая кровь на нежном шёлке.
суббота, 18 сентября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Прогулки вдоль сырой серой реки не приносят радости.
Глупые пыльные птицы скользят по грязной поверхности и не хотят думать, что могут летать. Ленивые существа забывают, что им дарованы крылья.
Если бы у меня были крылья, я бы тоже забыл о них. Приятно знать, что ты что-то можешь, даже если это никогда не пригодится. Это как дополнительная уверенность в себе, пожалуй. И можно вечно ползать, и тешитсья мыслью о том, что можешь летать, а когда прыгнешь с обрыва, окажется, что картонные крылья давно сгнили.
Река всегда навевала тоску на меня.
В городе те же пыльные косолапые птицы, разве что разряженные в пух и прах. Жалко на них смотреть - просто мясо в перьях. Гадко и жутко.
Глупые пыльные птицы скользят по грязной поверхности и не хотят думать, что могут летать. Ленивые существа забывают, что им дарованы крылья.
Если бы у меня были крылья, я бы тоже забыл о них. Приятно знать, что ты что-то можешь, даже если это никогда не пригодится. Это как дополнительная уверенность в себе, пожалуй. И можно вечно ползать, и тешитсья мыслью о том, что можешь летать, а когда прыгнешь с обрыва, окажется, что картонные крылья давно сгнили.
Река всегда навевала тоску на меня.
В городе те же пыльные косолапые птицы, разве что разряженные в пух и прах. Жалко на них смотреть - просто мясо в перьях. Гадко и жутко.
воскресенье, 12 сентября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Слишком горький кофе. Слишком сладкие круассаны. Слишком липкие улыбки. Слишком свободно слово.
Грею руки, зажав их между колен. При всей моей долговязости и худобе такая поза выглядит нелепой и жалкой, но мне не до церемоний.
Здесь на окне зацвел лимон. И белые скромные цветы служат мне вдохновением. Выстраиваются в голове образы, я провожу линии, разворачивая гигантские полотна настоящей японской бумаги. Затем сминаю это все, сморгнув пару раз, уничтожаю образ.
А я мог бы нажить миллионы на этих грезах, воплощайся они в жизнь так же скоро, как и в мечтах.
Они все судачат о том, кто сейчас заперт в четырех серых стенах под Рэдингом.
Глупые люди, ведь если посадить вас без объяснения причин, вы сами придумаете себе вину, достойную смертной казни.
На каждом из вас тяжкая ноша с грехами, выбери любой, обнародуй - и вот вы уже рядом щиплете паклю, не в силах вымолвить ни слова от ужаса своего положения. Но и тогда вы будете уверены, что все правильно.
Глупые люди.
Кажется, я сижу здесь так долго, что лимон уже должен был плодоносить декоративными плодами.
Подхожу, чтобы вдохнуть нежный аромат, а цветок оказывается искусственным. Какая горькая ирония. Все прекрасное на поверку оказывается из холодной проволоки и дешевой материи.
Грею руки, зажав их между колен. При всей моей долговязости и худобе такая поза выглядит нелепой и жалкой, но мне не до церемоний.
Здесь на окне зацвел лимон. И белые скромные цветы служат мне вдохновением. Выстраиваются в голове образы, я провожу линии, разворачивая гигантские полотна настоящей японской бумаги. Затем сминаю это все, сморгнув пару раз, уничтожаю образ.
А я мог бы нажить миллионы на этих грезах, воплощайся они в жизнь так же скоро, как и в мечтах.
Они все судачат о том, кто сейчас заперт в четырех серых стенах под Рэдингом.
Глупые люди, ведь если посадить вас без объяснения причин, вы сами придумаете себе вину, достойную смертной казни.
На каждом из вас тяжкая ноша с грехами, выбери любой, обнародуй - и вот вы уже рядом щиплете паклю, не в силах вымолвить ни слова от ужаса своего положения. Но и тогда вы будете уверены, что все правильно.
Глупые люди.
Кажется, я сижу здесь так долго, что лимон уже должен был плодоносить декоративными плодами.
Подхожу, чтобы вдохнуть нежный аромат, а цветок оказывается искусственным. Какая горькая ирония. Все прекрасное на поверку оказывается из холодной проволоки и дешевой материи.
среда, 08 сентября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Он пишет, что я его не понимаю.
Но моя проблема в том, что я понимаю его слишком хорошо, чтобы мог без страха и боли сознаться в этом.
Я вижу в его глазах восхищение, и я знаю, что оно неподдельное.
То, что я рисовал для него, не может не вызвать у него восторга.
Мне жаль, что так получилось.
И мне жаль, что это продолжается.
Но моя проблема в том, что я понимаю его слишком хорошо, чтобы мог без страха и боли сознаться в этом.
Я вижу в его глазах восхищение, и я знаю, что оно неподдельное.
То, что я рисовал для него, не может не вызвать у него восторга.
Мне жаль, что так получилось.
И мне жаль, что это продолжается.
воскресенье, 05 сентября 2010
If I am not grotesque I am nothing.
Очень много работы.
Все уехали на континент, а я сижу, обхватив голову руками, и размышляю, как отвечать на жизнерадостные письма, которые так и сквозят жалостью и состраданием.
Не надо жалеть и сострадать, эти слабые чувства затмевают все остальные.
Лучше бы рассказали, как солнце красит пурпуром вулканы Сицилии.
В голове картина: мальчик, сидящий рядом с мертвым солдатом. Он сидит, он думает, что солдат спит, а когда прикасается к его руке, то понимает, что тот давно мертв. И в хрупкой дерзкой душе мальчика сами собой складываются строки...
Мальчик кладет свою ладонь на лоб солдату и плачет. Плачет как никогда раньше не плакал.
И мне не жаль его. Не жаль солдата.
Рождение Произведения Искусства - о чем тут жалеть?

Все уехали на континент, а я сижу, обхватив голову руками, и размышляю, как отвечать на жизнерадостные письма, которые так и сквозят жалостью и состраданием.
Не надо жалеть и сострадать, эти слабые чувства затмевают все остальные.
Лучше бы рассказали, как солнце красит пурпуром вулканы Сицилии.
В голове картина: мальчик, сидящий рядом с мертвым солдатом. Он сидит, он думает, что солдат спит, а когда прикасается к его руке, то понимает, что тот давно мертв. И в хрупкой дерзкой душе мальчика сами собой складываются строки...
C'est un trou de verdure où chante une rivière,
Accrochant follement aux herbes des haillons
D'argent ; où le soleil, de la montagne fière,
Luit : c'est un petit val qui mousse de rayons.
Un soldat jeune, bouche ouverte, tête nue,
Et la nuque baignant dans le frais cresson bleu,
Dort ; il est étendu dans l'herbe, sous la nue,
Pâle dans son lit vert où la lumière pleut.
Les pieds dans les glaïeuls, il dort. Souriant comme
Sourirait un enfant malade, il fait un somme :
Nature, berce-le chaudement : il a froid.
Les parfums ne font pas frissonner sa narine ;
Il dort dans le soleil, la main sur sa poitrine,
Tranquille. Il a deux trous rouges au côté droit.
Accrochant follement aux herbes des haillons
D'argent ; où le soleil, de la montagne fière,
Luit : c'est un petit val qui mousse de rayons.
Un soldat jeune, bouche ouverte, tête nue,
Et la nuque baignant dans le frais cresson bleu,
Dort ; il est étendu dans l'herbe, sous la nue,
Pâle dans son lit vert où la lumière pleut.
Les pieds dans les glaïeuls, il dort. Souriant comme
Sourirait un enfant malade, il fait un somme :
Nature, berce-le chaudement : il a froid.
Les parfums ne font pas frissonner sa narine ;
Il dort dans le soleil, la main sur sa poitrine,
Tranquille. Il a deux trous rouges au côté droit.
Мальчик кладет свою ладонь на лоб солдату и плачет. Плачет как никогда раньше не плакал.
И мне не жаль его. Не жаль солдата.
Рождение Произведения Искусства - о чем тут жалеть?
