Единственное, что мне в тебе понравилось - это руки. Маленькие, словно детские, ладони с изящными пальцами. Остальное тело тусклое и бесцветное. Раньше я сказал бы, что тебя можно любить только за эти руки. Теперь я скажу, что только из-за этих рук тебя не хочется ненавидеть.
Мой дорогой брат, сегодня в смог встать на короткое время, но с моим небритым подбородком и в диковинно составленном костюме выгляжу достаточно безутешно.
Я это пронес через всю жизнь, бережно неся в ладонях. Знаешь, о чем я? Конечно, знаешь, но понимаешь ли?.. Хочешь, я предскажу тебе твое будущее? Расскажу о прошлом? Вместе посмеемся над настоящим, вместе, понимаешь? Не хочешь, разумеется. Я нарисую его, твое будущее, кровью своей нарисую, со временем она впитается в коричневую матовость бумаги, растворится в ней, пылью понесется она за торопливыми омнибусами, по капле отрываясь от теплого шершавого куска. Вдохни тогда поглубже, эту пыль, и я нашепчу тебе, да, да, изнутри нашепчу самые страшные предсказаня, так молчи и слушай, слушай, все будет не так, как ты хочешь. Всё склонит голову перед желаниями других, и ты будешь бессильно топтать деревянными сабо ледяные полы тюремных камер. Немота - вот, что будет твоим верным другом на годы. И до могилы пронесешь ты ее в самом сердце, заменив ею все прочие свои таланты. Теперь-то ты начнешь слушать других. Только теперь.
Ты не выносишь соперничества. Куда там. Все должны быть на голову ниже. Но - мне жаль - так вышло, что я на полшага впереди. Ты скрипишь зубами от зависти и злости, а я лишь легко улыбаюсь, лучезарно заражая всех своей улыбкой. Скрипи зубами, скандальный поэт. Все равно наши имена давно вплетены в одну связку этого века.
Яростные рисунки уносит ветром в море. Сегодня сыро, и я скидываю пиджак. Прозрачный, отдаюсь воле влажного бриза. Быть может, он унесет меня туда, где оживает, расплываясь чернильным пятном, моя Саломея.
Сжимаю в руках кусок сырой плоти. Он теплый, влажный и тихо ворочается в ладонях. Однажды он заговорит. Может, запоет. Этот мерзкий кусок мяса, быть может, будет рисовать или станет великим актером. Я не увижу, просто передам ему все, что необходимо знать. Развожу руки в стороны, кусок плоти исчезает, не долетая до земли. Он исторгнет себя из окровавленного лона криком банши, а я поймаю его снова. Всегда буду ловить тебя, маленький проводник.
Письма из прошлого воняют гнильем и рассыпаются, растекаются в ладонях. Если вдохнуть эти испарения, то простишь всех, кто стремится вернуться в круг твоего общения, но я не хочу. Я задохнусь, но не пущу в свои ласковые мысли тех, кто сейчас пишет гнилой кровью по тлеющим листам слова, не имеющие веса. Прошу, уходите. У меня нет времени.
Все легче и легче, и вот, отрываясь от земли, сбрасываю одежды, лишаюсь волос, ногтей, всего острого или тонкого. Остаются лишь прозрачные и легкие материи. Такие, как папиросная бумага вокруг бедер. Или, например, водяная гладь на щеках. Растворяясь в обственном соку, мутирую в капли дождя, струящиеся по вашим спинам. Ощутите мои презрительные поцелуи на лопатках и позвонках. Прожигаю кожу дотла. Так ли хорошо живется вам под моими слезами?
Тонкие пальцы сжимаются вокруг моего горла, с легкостью смыкая стенки гортани, и вот кислород перекрыт. Пытаюсь вырваться из цепких рук, но запястья примотаны к спинке кровати. Душащий меня человек не источает никакого запаха... Это пугает сильнее удушья.
Так и не дождался посылки с бумагой от человека, что обещал мне немного карандашей, бумаги и туши. Улыбнулся своей проницательности и пользуюсь тем, что купил в лавке пару месяцев назад. Сын врача неожиданно подарил мне коробку акварели, и мы рисовали вместе, сидя на полу. Словно ровесники, словно равные, словно друзья. Странно и сладко. У него легкая рука, мальчик способный карикатурист. Говорят, приезжает венецианский театр. Заранее подозреваю буйство декораций и жгучее уродство актеров. Впрочем, они все невыносимо обаятельны и зачастую оборачивают свою некрасивость в удивительной силы обаятельность и уникальность. Даже хочется верить в них. Сын доктора воскликнул: "Я жалею о том, что не смогу пригласить Вас на свой День рождения в будущем году!" Ах, милое дитя, сколько ножей и яда в твоей невинной искренности...
И меня больше не спасают обереги, и не утешает вера. Беспокойный как птица перед бурей, брожу по улицам и вглядываюсь в витрины: в которой отразится взгляд вестника конца?
Когда времени мало - спешишь. Спешишь прожить как можно больше. Развивать события с невозможной скоростью. То, что при нормальном течении продвигалось бы несколько лет, сейчас стараюсь уместить в пару месяцев. Важно отсеивать и дорожить ценными золотыми крошками, с таким трудом найденными в груде мусора. Я не нахожу золота, только стекляшки принимаю за алмазы. Но нет времени на обработку, нет времени ни на что. Забывая себя, несусь сквозь это липкое и тяжелое время. Не жалея, не привязываясь, не любя. Когда это кончится, закрою глаза спокойно, зная, что все успел, все пережил, не упустил важного. И пусть вместо нескольких лет была пара ярких месяцев.
Одно лишь приносит огорчение - больше не засмеяться в полный голос. Либо сип нет, либо кашель перебивает. Я бы, конечно, никогда не воспользовался способностью смеяться громко - воспитание не то - но приятно знать, что ты можешь так. Написать мой портрет? Очень вежливо с вашей стороны. Только со спины, пожалуйста. И не в графике. Здесь царствую я, покуда жив. Не огорчайтесь, мой милый, осталось недолго.
Осень шептала, что скоро придет, насылала странные сны, ломала гортань страшными криками журавлей. Видение... Пурпурный занавес сорван со сцены, я замотан в него, словно в саван, они хоронят меня, и смеются над нелепостью фигуры и ситуации. Просто подождут, и тяжелый бархат, пропитанный пылью и смехом, моментально воспламенится словно сухие щепки. Обращаюсь в дым снова и снова, возвращаюсь к низкому серому небу - оттуда все видно. Но зачем смотреть на землю, раз ты уже над ней? Птицы - мои верные соратники. А я - их преданный поклонник.
Я раскрыл себе грудь алмазным серпом, И подставил, бесстыдно смеясь и крича, Обнаженного сердца стучащийся ком Леденящим невеидимым черным лучам.
Ведь в этом мире мне нечего больше терять, Кроме мертвого чувства предельной вины, Мне осталось одно - это петь и кричать В затопившем вселенную пламени Черной Луны.
Дышать уже легче. Разминаю в пальцах влажный и ароматный цветок ромашки. Собственно, нет ничего удивительного в том, что я очнулся только теперь, сидя в траве у пыльной проселочной дороги. Куда я брел, что искал, почему собрал букетик этих невзрачных цветов? Касаюсь языком - горько. Горький аромат. Как любое лекарство - горько. И как любое лечение - можно пережить. Нужно пережить.
Спасибо, что вернулись. Значит, вам можно верить. Значит, вы хотите знать. Значит, я смогу дать вам больше, чем прочим. И, конечно - рад приветствовать снова.